Неточные совпадения
От него я добился только — сначала, что кузина твоя — a pousse la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом — что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, — что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить из
дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что
граф Милари и носа не показывает в
дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники — прибавлю в скобках).
Дивиться, стало быть, нечему, что одним добрым утром у крестьян Даровской волости Котельнического уезда отрезали землю вплоть до гуменников и
домов и отдали в частное владение купцам, купившим аренду у какого-то родственника
графа Канкрина.
Купеческий клуб помещался в обширном
доме, принадлежавшем в екатерининские времена фельдмаршалу и московскому главнокомандующему
графу Салтыкову и после наполеоновского нашествия перешедшем в семью дворян Мятлевых. У них-то и нанял его московский Купеческий клуб в сороковых годах.
Агапов всем французам поперек горла встал: девять дамских самых первоклассных мастеров каждый день объезжали по пятнадцати — двадцати
домов. Клиенты Агапова были только родовитые дворяне, князья,
графы.
В
доме князя Волконского много лет жил его родственник, разбитый параличом
граф Шувалов, крупный вельможа. Его часто вывозили в колясочке на Нарышкинский сквер.
Выстроил его в 1782 году, по проекту знаменитого архитектора Казакова,
граф Чернышев, московский генерал-губернатор, и с той поры
дом этот вплоть до революции был бессменно генерал-губернаторским
домом.
— Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной
дом», и «Басурман», и «
Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена… У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
Владелец
дома, отставной штабс-капитан Дм. Л. Олсуфьев, ничего общего с
графом Олсуфьевым не имеющий, здесь не жил, а управлял
домом бывший дворник, закадычный друг Карасева, который получал и с него и с квартирантов, содержателей торговых заведений, огромные деньги.
Ну, разумеется, тут же дорогой и анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще в юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день бросился в пламень горевшего
дома и вытащил из огня подозревавшего его
графа и Нину Александровну, еще бывшую в девицах.
В
графе, где спрашивались об образе и прочем, он говорит, что мы с Оболенским занимаемся домашностью в
доме покойного Ивашева и что наш образ мыслей скромен.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал
граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего
дома.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к
графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего
дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
Граф сначала принимал меня чрезвычайно величаво, совсем свысока, даже совсем как будто забыл, что я вырос в его
доме, припоминать начал, ей-богу!
Граф Наинский, его знатный родственник, который не обратил бы и внимания на него, если б он явился обыкновенным просителем, пораженный его успехами в обществе, нашел возможным и приличным обратить на него свое особенное внимание и даже удостоил взять в свой
дом на воспитание его семилетнего сына.
Князя опять не было
дома; но старик успел узнать от лакея, что князь теперь, верно, у
графа N.
На следующий день я видел Зинаиду только мельком: она ездила куда-то с княгинею на извозчике. Зато я видел Лушина, который, впрочем, едва удостоил меня привета, и Малевского. Молодой
граф осклабился и дружелюбно заговорил со мною. Из всех посетителей флигелька он один умел втереться к нам в
дом и полюбился матушке. Отец его не жаловал и обращался с ним до оскорбительности вежливо.
Помнится, я пробродил целый день, но в сад не заходил и ни разу не взглянул на флигель — а вечером я был свидетелем удивительного происшествия: отец мой вывел
графа Малевского под руку через залу в переднюю и, в присутствии лакея, холодно сказал ему: «Несколько дней тому назад вашему сиятельству в одном
доме указали на дверь; а теперь я не буду входить с вами в объяснения, но имею честь вам доложить, что если вы еще раз пожалуете ко мне, то я вас выброшу в окошко.
«Ну что же, — думаю, — делать: останусь хоть так, без причастия,
дома поживу, отдохну после плена», — но
граф этого не захотели. Изволили сказать...
— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) — русский писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) — русский писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических романов: «Ледяной
дом» и др.], которого «Ледяной
дом» я раз пять прочитала,
граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) — русский писатель, повести которого пользовались в 30-40-х годах большим успехом.]: его «Аптекарша» и «Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) — русский писатель, автор многочисленных драм и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) — русский писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина...
Чтоб
графа не было здесь! — говорил он задыхающимся голосом, — слышите ли? оставьте, прекратите с ним все сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш
дом!.. я не хочу…
St.-Jérôme, который, зная, что остается у нас в
доме только до окончания моих экзаменов, приискал себе место у какого-то
графа, с тех пор как-то презрительно смотрел на наших домашних.
В письме своем Прасковья Ивановна, — с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся с их
домом и подружился с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то что в семействе
графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у
графа.
Хозяин
дома, бывший, должно быть, несмотря на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся не терять
графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно было усмотреть, что
граф не остановился в большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
— Мы шпитонцы; из ошпитательного
дома… бог его знает, кто у меня родитель — може,
граф, може, князь, а може, и наш брат Исакий!
Бабушка, к
дому которой никакие вести не запаздывали, слушала об этом новом лице с каким-то недоверием и неудовольствием. Я забыла сказать, что в числе ее разных странностей было то, что она не жаловала
графов. По ее правилам, в России должны быть царский род, князья, дворяне, приказные, торговые люди и пахотные, но
графы… Она говорила, что у нас искони никаких
графов не было, и она будто бы вовсе не знает, откуда они берутся.
Княгиня умела держаться скромно и благородно даже по отношению к падшим врагам своего рода: в то же самое время, когда в Петербурге злословили графиню Прасковью Ивановну Шереметеву, бывший французский посланник при русском дворе,
граф Нельи, описал за границею князя Платона Зубова, к которому свекор княгини, князь Яков Протозанов, «в
дом не ездил, а кланялся только для courtoisie [вежливости (франц.).]».
Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с
графом Валерианом, ни с князем Платоном
домами знаком не был…
По ее мысли
графом странноприимный
дом в Москве выстроился и добра людям много делается.
Отъезд предполагался из
дома бабушки: на ее дворе стоял уложенный дормез, и
граф с молодою графинею должны были позавтракать у княгини и с ее двора и отправиться.
Кроме того, он был совершенно безвреден: в этом отношении он даже превзошел все ожидания княгини, которая, несмотря на рекомендацию
графа, принимая в
дом monsieur Gigot, положила себе правилом следить за всяким его словом, «чтобы не наговорил детям глупостей».
Княгиня выбирала в приданое дочери самое лучшее и как можно ближе подходившее к новым владениям
графа: лучшие земли с бечевником по берегам судоходной реки, старые плодовитые сады, мельницы, толчеи и крупорушки, озера и збводи, конский завод в Разновилье и барский
дом в Шахове.
И действительно,
граф к вечеру мог уже переехать в карете к себе, а через два дня был на ногах по-прежнему молодцом и уже не застал Рогожина в
доме тещи. Дон-Кихот был выслан из Петербурга в тот же день, как он уронил
графа, потянув из-под его ног ковер. Княгиня наскоро призвала его и сказала...
Более о Рогожине розысков тут не было, и в
доме все шло как нельзя лучше: приданое было готово, как по щучьему велению, а
граф ходил молодцом лучше прежнего.
Однако тем дело не кончилось. Доримедонт Васильич, убедясь, что «с бараньей ляжки» взыскивать нечего, считал себя призванным отметить графине Антониде и
графу, и он привел это в исполнение. Первой он написал «памфлет» и принудил того же Gigot доставить этот памфлет в запечатанном конверте самой графине. Он это поставил французу необходимым условием для его целости, без чего грозился в удобное время отдуть его, когда княгини не будет
дома.
— Так его бы посадили в сумасшедший
дом, разумеется! Но тише: он слезает с лошади; вот и
граф к нему подошел… Подойдемте и мы поближе. Наш генерал не дипломат и любит вслух разговаривать с неприятелем.
Зарецкой, ведя в поводу свою лошадь, отошел вместе с
графом Сеникуром шагов сто от
дома золотых дел мастера. Поглядя вокруг себя и видя, что их никто не может подслушать, полковник остановился, кинул проницательный взгляд на Зарецкого и сказал строгим голосом...
— Представьте себе,
граф! Господин Рено обидел меня ужасным образом, и когда я отыскал его квартиру, застал
дома и стал просить удовлетворения…
—
Граф? — повторил Зарецкой. — Так точно, это тот французской полковник, которого я избавил от смерти, которого сам Рославлев прислал в
дом к своей невесте… Итак, есть какая-то непостижимая судьба!..
Когда
граф Хвостиков проезжал с дочерью по Театральной площади мимо
дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.
В этом отношении
граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать — в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его
доме, — он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!
Слух о переезде Елизаветы Николаевны в
дом к Александру Ивановичу дошел, наконец, и до
графа, спавшего крепчайшим сном после всех перенесенных им накануне хлопот и неприятностей. Известие это до того было неожиданно для него, что он сошел вниз узнать, вследствие чего произошла такая перемена.
Встретив такие сухие и насмешливые ответы,
граф счел за лучшее плюнуть на все, — пусть себе делают, как хотят, — и удрал из
дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.
—
Граф дома? — спросил его с нетерпением и беспокойством Бегушев.
Лакей быстро побежал наверх к
графу, который, по решительному отсутствию денег, несколько дней не выходил из
дома, а все время употреблял на то, что читал скабрезные французские романы, отрытые им в библиотеке Бегушева. На приглашение хозяина он немедленно сошел к нему.
На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным
домом,
граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить дочь.
Граф явился как самый преданнейший и доброжелательствующий друг
дома и принес тысячу извинений, что так давно не бывал. Хозяева отвечали ему улыбками, а Перехватов, сверх того, пододвинул ему слегка стул, и, когда
граф сел, он предложил ему из своей черепаховой, отделанной золотом сигарочницы высокоценную сигару.
— Очень многим и очень малым, — отвечал развязнейшим тоном
граф. — Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их
дом.
— Она живет тут недалеко… в
доме Хворостова, в подвальном этаже, и очень больна. Вот вам деньги на уплату ее долга хозяйке; возьмите мою карету и перевезите ее в самую лучшую больницу, — продолжал Бегушев и подал
графу деньги и счет.
В сущности,
граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический
дом.